Все дни для меня как сумрак ночной,
и жизнь моя — в ночах мухаррама,
когда я иду одинокой тропой
туда, где плачут по горю Имама,
где поднято знамя траурных бдений
руками, упавшими в жаркой крови:
пока все люди дремлют в постели,
приходит время безумных в любви.
О Кербела! Средь пустыни твоей
свет лучших творений погас на мечах:
узнав о тебе, до конца своих дней
я жить не устану в текущих слезах.
С тобой поплыву в океане печали,
забыв этот мир, где живые мертвы,
где псы из Фурата воду лакали
и гибли от жажды бесстрашные львы.
Пусть слёзы прольются кипящим потоком,
как кровь Хусейна струилась, кипя,
когда даже небо во гневе жестоком
багровым закатом хлестало себя,
когда свет Аллаха рухнул на землю,
не в силах держаться за шею коня,
и сотни клинков беспощадною тенью
сомкнулись над ним, небеса заслоня.
И как не рыдать мне, когда вспоминаю
Хусейна в пыли, одного средь шатров,
когда он сказал: «Где несущие знамя?
Где стражи ислама и ужас врагов?
Где те, что были как львы в своей силе?
Где верный Хабиб? Где Акбар? Где Аббас?
Неужто мечи Омейядов сразили
сынов Мухаммада и светочей глаз?
Кто даст мне коня? Кто выправит знамя?
И кто для битвы мне меч поднесёт?»
Вдруг звуки шагов раздались пред шатрами —
и вот он увидел, как Зейнаб идёт.
Глаза её, светом Хейдара блистая,
опущены книзу, стыдливость храня,
накидка Захры с головы ниспадает,
и руки сжимают поводья коня.
«Мой брат, вчера ещё были со мною
все те, кто сегодня лежат средь камней.
Их чистая кровь смешалась с землёю:
здесь нет никого, кроме нас и детей».
Глаза, слезами отдавшие плату,
от этого горя останьтесь слепы,
увидев сестру, подводящую брату
коня для смерти уздою судьбы!
«О Зейнаб, — сказал он, — приходит прощанье,
со мной не осталось ни брата, ни друга.
Я вам завещаю терпенье в печали:
ведь с этого дня будет долгой разлука».
И вышли толпой из хранимых шатров
все те, кто назавтра шатры потеряет —
все жёны и матери лучших сынов,
Хусейна слезами на смерть провожая:
«Куда ты уходишь, наш свет и награда?
Как будем мы жить, это горе терпя?
И кто защитит дочерей Мухаммада,
когда мы останемся после тебя?»
Но как же Саджад, услышав их голос,
вставал, опираясь дрожащей рукою
на трость, понимая, что слёзы и горечь
излечатся скоро большею болью?…
О мстящий за кровь, ожидаемый Каим!
Ты терпишь, хоть меч твой гневом наполнен,
чтоб, воду ярости жадно глотая,
твореньям о жажде Асгара напомнить.
От вены до вены горло разрезав,
кормящим соском ему стала стрела,
и вместо ладоней прохлада железа
с груди материнской его отняла.
Забив руками, как крыльями птица
со сталью в горле бить продолжает,
он улыбнулся, желая проститься,
а может, улыбкой отца утешая.
И мать младенца в сумраке ночи
среди убитых, пожарищ и рвов,
от страха и слёз не сомкнув свои очи,
по блеску железа искала его.
«Проснись от смерти, мой сын, и напейся
из тёплой груди моей молока!
Когда взошёл над убитыми месяц,
на душу Рабаб опустилась тоска.
Пою колыбельную, люльку качая,
и пусть не скажут, что люлька пуста:
хоть ты не простился, меня покидая,
твой плач в сердце матери будет всегда.
И странно, ведь стрелы летят за грехами,
а жажда и боль — твой единственный грех…
И как же погиб ты с сухими губами,
покуда воды хватит в мире на всех?»
Все дни для меня как сумрак ночной,
а ночи для горести слишком малы,
когда слёзы льются волна за волной:
сжигает мне сердце стрела Хармалы.
Мухаррам, 2019
